По мнению писателя Кенана Малика, запреты на высказывания на почве ненависти — не средство борьбы с фанатизмом, а лишь объявление оскорбительных идей и заявлений аморальными.

Впервые это интервью было опубликовано в книге “The Context and Context of Hate Speech: Rethinking Regulations and Responses” («Проблема контекста высказываний на почве ненависти: переосмысление законодательства и санкций») под редакцией Питера Молнара.

Питер Молнар: Как бы вы охарактеризовали категорию «речи на почве ненависти»? Можно ли по вашему мнению дать точное юридическое определение «речи на почве ненависти»?

Кенан Малик: Концепция «речи на почве ненависти» не представляется мне особенно полезной. Разумеется, многое говорится и пишется о том, что такие речи преследуют цель возбудить ненависть. Однако я не вижу в смысла в том, чтобы объединять то и другое в одну категорию, особенно учитывая то, что ненависть – само по себе расплывчатое понятие.

В некоторым смысле, запрет на такие высказывания перестал быть способом разрешения конкретных проблем, связанных с запугиванием или подстрекательством, а стал способом осуществления общего социального регулирования. Именно поэтому, если вы посмотрите на законы против таких высказываний по всему миру, вы обнаружите различия в понимании того, что такое «высказывание на почве ненависти». В Британии запрещаются порочащие, оскорбительные и запугивающие высказывания. В Дании и Канаде запрещаются речи оскорбительного характера и оскорбляющие честь и достоинство высказывания. В Индии и Израиле запрещаются речи, оскорбляющие религиозные чувства и разжигающие расовую и религиозную ненависть. В Нидерландах, уголовным преступление является умышленно оскорблять определенную группу. В Австралии запрещены речи, которые оскорбляют, порочат, унижают или запугивают отдельных лиц или группы. В Германии запрещаются речи, которые оскорбляют или злонамеренно принижают достоинство группы или подвергают её диффамации. И так далее. В каждом случае, закон определяет речь на почве ненависти по-разному.

В ответ на это можно сказать следующее: Давайте дадим высказываниям на почве ненависти более узкое определение. Я полагаю, однако, что проблема имеет более глубокие корни. Запрет на высказывания на почве ненависти – не средство борьбы с нетерпимостью, но способ заклеймить определенные, часто довольно опасные, идеи и доводы как аморальные. Это способ криминализации определенных идей без полноценного политического противодействия им. Вот что опасно.

ПМ: Если оставить за скобками юридические ограничения, как бы вы провели границу между заявлениями (обращенными к определенной группе), которые являются частью политической дискуссии, и заявлениями (также обращенными к определенным группам), которые должны быть просто отвергнуты как аморальные до такой степени, что они не заслуживают ответа за исключением однозначного отклонения и морального осуждения?

КМ: Несомненно, некоторые заявления настолько сильно выходят за рамки нормы, что никто не захочет тратить время, опровергая их. Если кто-то заявляет, что всех мусульман необходимо подвергнуть пытке, потому что они политические террористы, или что изнасилования приемлемы, то совершенно ясно, что никакие рациональные доводы не смогут заставить таких людей и людей поддерживающих такие заявления изменить свое мнение.

В то же время, большинство высказываний, которые мы относим к высказываниям на почве ненависти, осуждаются с моральной точки зрения, но при этом воспринимаются многими людьми как морально оправданные. По этой причине, я бы был осторожен, заявляя, что некоторые чувства настолько аморальны, что они могут быть осуждены без обсуждения. Во-первых, такие огульные обвинения часто являются прикрытием для неспособности или нежелания дать политический ответ на оскорбительные высказывания. Во-вторых, давая ответ на оскорбительные высказывания, мы не просто противостоит тем людям, которые распространяют такие взгляды; мы также противостоим политической аудитории, для которой они предназначены. Отбрасывая в сторону оскорбительные или ненавистнические заявления как не достойные ответа, мы выбираем не лучший способ общения с этой аудиторией. Возможность ответа на оскорбительные заявления зависит, таким образом, не только от природы самого заявления, но и от потенциальной аудитории, для которой оно предназначается.

ПМ: Что вы думаете о предложениях ввести запрет на диффамацию религии?

КМ: Предполагать, что религия может быть подвергнута диффамации, так же абсурдно, как считать возможной диффамацию политики или литературы. Или, что Библию или Коран можно критиковать или подвергать осмеянию так же, как можно критиковать или подвергать осмеянию Манифест Коммунистической партии, «О происхождении видов» или «Ад» Данте.

Религия, в некотором отношении, представляет собой набор убеждений, касающихся мира, его происхождения, места человека в нем – и набор ценностей, который должен проистекать из этих убеждений. Отношение к этим убеждениям и ценностям не должно рассматриваться как отличное от других убеждений и ценностей, с ними связанных. Например, я могу ненавидеть консерватизм или коммунизм. Мне также должно быть разрешено ненавидеть ислам или христианство.

Сторонники запрета на диффамацию религии считают, что она является не только набором убеждений, но и идентичностью, особенно глубоко переживаемой ее составляющей. Действительно, религии часто составляют глубоко укорененную идентичность. Однако, это относится и к любым другим убеждениям. Коммунисты часто не расставались со своими идеями до самой смерти. Многие расисты зависят от своих убеждений почти на физическом уровне. Значит ли это, что я должен считаться с ними, потому что они так преданы своим убеждениям? И, несмотря на то, что я не рассматриваю свой гуманизм как идентичность с большим «я», я буду стремиться показать любому христианину и мусульманину, что мои убеждения еще более глубоко укоренены во мне, чем их.

Свобода религиозных убеждений, включая свободу верующих веровать по своему усмотрению и проповедовать то, во что они веруют, должна находиться под защитой. Кроме этого у религии не должно быть никаких привилегий. Свобода вероисповедания является, в некотором смысле, разновидностью свободы слова – свободой веровать в согласии со своими взглядами на божественное, собираться и осуществлять ритуальные действия в соответствии с этими убеждениями. Другими словами, свободу вероисповедания нельзя защитить, не защищая свободу слова. Возьмите, например, попытку Герта Вилдерса объявить Коран вне закона на том основании что он «проповедует ненависть». Или расследование британской полиции несколько лет назад в отношении Икбала Сакрание, бывшего главы Мусульманского совета Великобритании, за негативные комментарии по поводу гомосексуальности. Оба случая являются примерами того, что защита свободы вероисповедания непосредственно связана со свободой слова. Или, иными словами, в обоих случаях, если бы властям было позволено ограничить свободу слова, это имело бы разрушительные последствия для свободы вероисповедания. По этой причине введение запрета на диффамацию религию, как ни странно, нанесет ущерб не только свободе слова, но и свободе вероисповедания – и не в последнюю очередь именно потому, что одна религия неизбежно подвергает диффамации другую. Ислам отрицает божественность Христа, христианство отказывается принимать Коран как божественное откровение. Каждое священное писание богохульствует с точки зрения другого.

Одним из парадоксов нынешнего движения мусульман за принятие закона против диффамации религии является то, что если бы такой закон существовал в VII веке, сам ислам бы никогда не появился на свет. Рождение религии вызывало удивление и возмущение у приверженцев языческих религий, на почве которых он сформировался, и равным образом – со стороны двух монотеистических религий, существовавших в это время – иудаизма и христианства. Если бы коллеги нынешних религиозных цензоров в VII веке поступили бы таким образом, то в XXI веке все равно бы обрушивались с критикой на высказывания на почве ненависти, однако оскорблениям подвергался бы точно не ислам.

Ядром споров о диффамации религии на самом деле являются не вопросы веры и ненависти, а вопросы политической власти. Требование запрета на выражение определенных взглядов, как во имя уважения к вере, так и уважения к культуре, — это способ защиты власти тех, кто провозглашает свою легитимность на основании этой веры или культуры. Это способ подавления свободомыслия не извне, но изнутри. То, что часто называют оскорблением группы или веры, часто является лишь внутренним разногласием. Устанавливая, что определенные взгляды не могут быть высказаны потому, что они оскорбительны или несут в себе ненависть, сторонники ограничения свободы слова лишь принимают одну из сторон в этих спорах (обычно, наиболее консервативную, реакционную).

ПМ: Что вы находите более предпочтительным: введение в уголовное законодательство запрета на высказывания на почве ненависти на основании их содержания или запрет только на высказывания, влекущие за собой непосредственную опасность, как это сделано в США и Венгрии?

КМ: Я уверен, что никакие высказывания не могут быть запрещены только на основании их содержания; я бы разграничил регулирование на основании содержания и регулирование на основе производимого эффекта и ввел запрет только ввиду производимого эффекта. Такие законы несправедливы в принципе по той причине, что свобода речи для всех, кроме фанатиков, свободой речи не является. Бессмысленно защищать свободу речи от тех людей, взгляды которых мы защищаем. Право на свободу речи имеет политический смысл только если оно вынуждает нас защищать права людей, взгляды которых нам глубоко чужды.

Кроме этого, на практике уменьшить или истребить фанатизм лишь путем введения запрета невозможно. В этом случае страсти будут кипеть скрыто. Как сказал Милтон, устранение «злых учений» введением ограничений подобно «тому добропорядочному господину, который решил поймать всех ворон, закрыв садовую калитку».

Возьмем, к примеру, Великобританию. В 1965 г. в рамках Закона о отношениях между расами, в этой стране было запрещено подстрекательство к межрасовой ненависти. Последовавшее за этим десятилетие было, наверное, самым расистским за всю британскую историю. Это было десятилетие, полное ненависти к «паки», когда члены расистских группировок искали и избивали азиатов. Оно также было десятилетием зажигательных бомб, поножовщины и убийств. В начале 1980-х я занимался организацией уличного патрулирования на востоке Лондона для защиты семей из Азии от расистских нападений.

Но даже расистские группировки были не единственной проблемой. Расизм был вплетен в ткань государственных институтов. Полиция, иммиграционные службы – все были открыто расистскими. За двадцать лет с 1969 по 1989 гг. в полицейских участках погибло не менее 37 темнокожих людей и людей азиатского происхождения, то есть практически по одному человеку каждые 6 месяцев. Такое же количество погибло в тюрьмах и больницах. Когда в 1982 г. курсантам государственной полицейской академии дали задание написать сочинение об иммигрантах, один из них написал: «Узкоглазые, черные и паки едут в Великобританию, чтобы захватить наши дома, рабочие места, ресурсы и дать нашей славной стране гораздо меньше взамен. Они по своей природе глупы. Их даже невозможно обучить достаточно, чтобы они могли жить в цивилизованном обществе Запада». Другой написал, что «все черные – кость в горле, они должны быть изгнаны из общества». На этом действие закона, направленное на создание более терпимого общества, исчерпывается.

Сегодня Великобритания совсем другая. Расизм не исчез, как не исчезли и нападения на почве расовой ненависти, однако открытый, злонамеренный, исходящий из глубин фанатизм, который так калечил Британию, когда я рос, был в целом искоренен. Это произошло не столько под действием законов, запрещающих разжигание расовой ненависти, но по причине более социальных изменений более общего характера и потому что меньшинства сами поднялись на борьбу с фанатизмом и дали ответ.

Разумеется, как это показывает британский опыт, ненависть принимает форму не только устных высказываний, но имеет и физические последствия. Критики моих взглядов спросят: разве не важно ограничить раздувание ненависти, чтобы защитить жизни тех, кто могут быть подвернуть агрессии? Задавая этот вопрос, они обнаруживают различие между словом и делом. Говорить что-то – еще не значит делать. Но, в наши пост-идеологические, постмодернистские времена, говорить об этом различии стало очень немодно.

Размывая различие между словом и делом, они на самом деле размывают границу между человеческой деятельностью и моральной ответственностью. За их аргументами кроется та предпосылка, что люди реагируют на слова или изображения, как автоматы. Но люди не похожи на роботов. Они думают, размышляют и действуют путем собственного мышления и разума. Само собой, слова влияют на окружающий нас мир, но это влияние осуществляется посредством деятельности людей.

Конечно, на расистов влияет расистская риторика. Однако, именно они несут ответственностью за превращение расисткой риторики в расистские действия. Парадоксальным образом, при всех разговорах о разумном использовании свободы слова, истинным результатом призывов к введению цензуры является ограничение ответственности людей за свои действия.

Учитывая все вышесказанное, необходимо отметить, что в определенных ситуациях существует прямая связь между словом и действием, то есть когда чьи-то слова непосредственно привели к совершению действия другим человеком. Подобное подстрекательство должно быть вне закона, но ему должно быть дано узкое определение. В этом случае необходимо наличие прямо связи между высказыванием, действием и умыслом, направленными на совершение данного акта насилия, со стороны говорящего. Подстрекательство к насилию в контексте высказываний на почве ненависти должно быть определено так же точно, как и остальные казусы уголовного права. При рассмотрении других уголовных дел момент подстрекательства по объективным причинам труднодоказуем. Порог ответственности не должен понижаться только по причине наличия высказываний на почве ненависти.

ПМ: Насколько узко следует определять связь между подстрекательством и непосредственной угрозой действия? Как быть, например, с расистскими лозунгами на футбольном стадионе и реальной угрозой насилия на заполненных людьми улицах по окончании матча?

КМ: Расистские лозунги, как и любые расистские высказывания, должны быть делом моральной, а не юридической ответственности. Если болельщики действительно намереваются напасть на кого-то или напрямую подстрекают других к совершению таких действий, это уже становится предметом для юридического разбирательства.

ПМ: Что вы думаете вот о таком примере: в Будапеште на гей-параде было совершено нападение на его мирных участников. Некоторые зрители лишь выкрикивали гомофобные лозунги, другие — без сомнения, воодушевленные насмешками, — кидали яйца и камни в участников парада. Если кричавшие затем будут утверждать, что они не имели намерений, связанных с насилием, должны ли они быть привлечены к наказанию или ответственности?

КМ: На такие вопросы нельзя ответить абстрактно; все зависит от конкретной ситуации. Мне нужно больше фактических данных, чем вы дали. Если две группы людей, которые вы описали, были связаны друг с другом и появились на гей-параде в одно и то же время, и если призывавшие к насилию атаковали бы участников парада в любом случае, я не считаю, что гомофобы без насильственных намерений могут быть привлечены к ответу. Гомофобы, не призывавшие к насилию, в данном случае не более ответсвенны за насилие, чем гомофобы, призывавшие к нему, чем мирные антиглобалисты ответственны за действия своих единомышленников, которые громят кофейни «Старбакс» и поджигают машины.

Если, с одной стороны, между этими двумя группами была связь или если одна из них непосредственно подстрекала другую, и без этого побуждения протестующие с агрессивными намерениями не совершили бы насильственных действий, тогда – да, они могут быть привлечены к ответственности.

ПМ: А что, если две группы протестующих антиглобалистов зависят друг от друга, если они принадлежат к одной группе, но некоторые (или большинство) из них мирно выкрикивают лозунги, в то время, как остальные действуют агрессивно? Можно ли провести границу между лозунгами произнесенными без насилия, но разжигающими ненависть, и лозунгами, которые могут быть возмущенными, но ненависти не пробуждают?

КМ: У людей должно быть законное право выступать с лозунгами, даже враждебными, хотя мы за это их можем презирать морально. Закон должен распространяться на людей, которые применяют насилие и тех, которые непосредственно побуждают других к насилию. «Разжигание ненависти» само по себе не должно быть уголовным преступление. Различие вновь заключается в различии определенного отношения и определенного действия.

ПМ: В этом случае давайте предположим, что действием является не насилие, а дискриминация. Другими словами, неужели только непосредственная угроз насилия может служить основанием для ограничений свободы речи или непосредственная угроза дискриминации также может быть причиной?

КМ: Я являюсь сторонником законов против дискриминации в сфере официальных отношений. Но я совершенно против законов, карающих пропаганду дискриминации. Всеобщее равенство – это политическая категория, которую я полностью поддерживаю. Многие, однако, не разделяют моей точки зрения. Очевидно, что такая категория крайне неоднозначна. Может ли продолжаться иммиграция мусульман в Европу? Должны ли коренные жители иметь преимущество при распределении социального жилья? Можно ли разрешать усыновлять детей геям? Все эти вопросы сейчас активно обсуждаются. У меня по ним твердая позиция, основанная на идее равенства. Однако было бы нелепо предполагать, что только люди, разделяющие мои взгляды, могут защищать свою точку зрения. Я нахожу доводы против иммиграции мусульман, равного доступа к жилью и усыновлений геями неприемлемыми. В то же время я признаю, что эти доводы правомерны. Если общество вынесет их за рамки закона, то, по моему мнению, оно окажется таким же реакционным, как и то, в котором запрещена иммиграция мусульман и отрицаются права геев.

ПМ: Но как же быть с пропагандой дискриминации, которая влечет за собой прямую угрозу дискриминации? Например, когда члены группы меньшинства собираются войти в ресторан или бар, но кто-то с пылом заявляет охраннику, что этих людей пускать нельзя?

КМ: Лицо, которое пропагандирует такую дискриминацию может быть презираемо с моральной точки зрения, но не должно привлекаться к уголовной ответственности. Однако, охранник и само заведение, которое осуществляет дискриминацию, должны быть ответственны перед законом.

ПМ: Как вы считаете, возможно ли найти универсальный подход к запрету уголовного законодательства на разжигание ненависти? Или данная норма должна зависеть от культурной ситуации, и если да, то насколько она может быть изменена?

КМ: Я считаю, что свобода речи является универсальным благом и что во все человеческие общества выигрывают от максимальной свободы слова. Даже защитники свободы слова часто называют, например, запрет Германии на отрицание Холокоста. Я не принимаю этого. Даже в Германии – и особенно в Германии – есть потребность в открытом и настоящем обсуждении этой темы.

ПМ: Тоже самое вы можете сказать и о Руанде?

КМ: Да, могу. Руанде нужно не подавление глубоко укорененной враждебности, а возможность открыто обсудить существующие разногласия. Хотелось бы еще добавить, что при всех доводах в защиту государственного запрета на высказывания на почве ненависти, в Руанде именно государство создало условия для ненависти, которая привела к таким разрушительным последствиям.

ПМ: Что в таком случае понимается под прямой угрозой, вызванной подстрекательством в такой среде? Другими словами, считаете ли вы, что само юридическое понятие прямой угроз должно быть контекстуально?

КМ: Ясно, что значение «прямой угрозы» зависит от обстоятельств. То, что является прямой угрозой в, скажем, Лондоне или Нью-Йорке, где существует относительно стабильное, относительно либеральное общество, а также сравнительно твердые рамки закона и порядка, может отличаться от понятия «прямой угрозы» в Кигали или даже в Москве. «Прямая угроза» для еврея в Берлине в 1936 г. имела явно другое значение, нежели для еврея (или мусульманина) Берлине в 2011-м. В тоже же самое время, в те времена и в тех обществах, в которых отдельные группы становятся мишенями для ярко выраженной враждебности, дебаты по этому поводу практически бессмысленно. В атмосфере крайней ненависти, как например в Руанде в 1994 г. или в Германии в 1930-х, настроить людей на причинении вреда другим может быть легче. Но в этой ситуации, детали того, что в юридическом смысле составляет «прямую угрозу» будет (и должно) наименее важной проблемой. Самым главным будет являться противодействие этой ненависти и предубеждениям, как на политическом, так и на физическом уровне.

Меня беспокоит то, что руководствуясь в понимании того, что представляет собой непосредственную угрозу, лишь «здравым смыслом», мы попадаем в зависимость от обстоятельств. Мы не должны делать это понятие растяжимым настолько, что оно совсем потеряет смысл. И в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Берлине, и в Кингали ограничения на свободу слова должны накладываться только в случае, если высказывания непосредственно подстрекают к действиям именно по причине этих высказываний. Контекстуальность заключается в том, что в разных обстоятельствах, разные виды высказываний потенциально могут подвергнуть определенных людей опасности.

ПМ: Вы считаете, что акты насилия, совершенные на почве ненависти, заслуживают более строгого наказания?

КМ: Я согласен с тем, что умысел имеет отношение не только к моральной, но и к юридической стороне дела, и с тем, что различные виды умысла влекут за собой наложение различных санкций. Однако, когда мы проводим грань между, скажем умышленным убийством и убийством по неосторожности, мы различаем качество или степень вреда, которую намеревался причинить преступник. В то же время, когда говорится о том, что убийца-расист должен понести более суровое наказание, чем убийца, не имевший расистских побуждений, проводится другое различие. Оно здесь заключается не в степени умышленного вреда – ведь в обоих случаях преступник замышлял убийство – а между мыслями в голове того и другого. Различие между тем кто может думать: «Я убью тебя, потому что я ненавижу тебя за то, что ты на меня косо взглянул» и между тем кто может думать «Я убью тебя, потому что ненавижу то, что ты чернокожий». Таким образом, криминализируется здесь сама мысль. Я же против категории мысленных преступлений. Расистские мысли преступны с моральной точки зрения. Их нельзя превращать в преступление уголовное.

Сторонники утверждают, что увеличение наказания за преступления на почве ненависти (1) защитит тех, кто подвергается оскорблениям или нападениям исключительно на основании того, что они принадлежат к определенной группе, и (2) способствует распространению тех общественных стандартов, которые мы пытаемся внедрять. Однако это не отличается коренным образом от доводов в защиту криминализации высказываний на почве ненависти. Я этого не принимаю по тем же причинам, что и по поводу криминализации высказываний на почве ненависти.

ПМ: Но разве то, что один человек может избежать нападения, прекратив смотреть на своего потенциального противника недолжным образом, а другой никогда не сможет поменять цвет кожи?

КМ: Саму жертву такое различие, конечно, вряд ли утешит. Также здесь скрывается мысль о том, что некоторые жертвы не могут перестать быть таковыми, когда как некоторые могут избежать своей участи, начав вести себя по-другому. Несмотря на то, что здесь не утверждается то, что некоторые жертвы сами просят быть таковыми, такая постановка вопроса все равно уводит нас в этом направлении и нам нужно быть осторожными в том, как далеко мы уйдем.

На самом деле, проблема остается прежней: должны ли лица, совершившие убийство по расистским мотивам, получать более суровое наказание, чем те, кто действовал по другому злому умыслу? Я согласен, что расизм является пагубным общественным явлением, который нужно специально искоренять. Однако, я не могу согласиться с тем, что нам следует бороться с расизмом, объявляя расистские мысли вне закона. Если вы, как и я, согласитесь с тем, что мысли сами по себе – и даже расистские мысли – не должны уголовно преследоваться, тогда вам придется согласиться и с тем, что расистские мысли, которые влекут за собой убийство, не должны рассматриваться иначе с юридической точки зрения, нежели любые другие мысли, которые приводят к совершению убийства.

ПМ: Как, на ваш взгляд, мы можем улучшить социальное (неюридическое) сопротивление высказываниям на почве ненависти?

КМ: Суть свободы слова заключается в создании условий для полноценного обсуждения, возможности выставить аргументы против неверных взглядов. Говорить о свободе слова, но не использовать её для противостояния вредным, неприязненным, ненавистническим взглядам кажется мне аморальным. Моральным долгом всех, призывающим к свободе слова, является противостояние расизму и фанатизму.

В то же самое время, однако, нужно понимать, что в основе фанатиза часто лежат аргументы не самих фанатиков, а публичных политиков и интеллектуалов, которые отвергают фанатизм, и в то же время делают фанатичные комментарии. Во всех европейских странах большинство политиков отвергают крайние правые течения. И так же по всей Европе политики используют крайние правые аргументы по вопросам об иммиграции, принимая антимусульманские меры и так далее. Иногда они даже используют тот же самый язык. В своей первой речи на заседании Лейбористской партии на высшем посту, бывший премьер-министр Великобритании Гордон Браун говорил об обеспечении «британских рабочих мест для британских рабочих» — изначально этот лозунг провозглашался неонацистским Национальным фронтом. Национальный фронт присоединил к нему второй лозунг: «Три миллиона черных. Три миллиона безработных. Избавьтесь от черных». Гордона Брауна, конечно, нельзя обвинить в высказывании на почве ненависти. Однако, использование этой фразы им поспособствовало ксенофобским настроениям возможно больше, чем любые высказывания ультраправых активистов. Противодействие фанатизму требует также проверки широко транслируемых идей, которые поддерживают его, как и работы против дискриминационных социальных моделей и законов, которые делают идеи расистов, сексистов и гомофобов более приемлемыми.

ПМ: Вы думаете, что запрет на «высказывания на почве ненависти» подрывает или по крайней мере ослабляет легитимность демократии?

КМ: Свобода слова и демократия тесно связаны. Без свободы слова нет демократии. По этой причине любые ограничения в этой сфере должны быть сведены к абсолютному минимуму.

Запрет на высказывания на почве ненависти противоречит демократии в двух отношениях. Во-первых, демократия может функционировать только если каждый гражданин знает, что его голос имеет вес. Насколько бы нелепыми, экстравагантными или оскорбительными были бы его убеждения, гражданин должен иметь право выражать их и стараться найти сторонников. Когда люди считают, что утратили это право, страдает и вся демократия в целом, как страдает и легитимность людей, находящихся у власти.

Не только сам запрет на высказывания на почве ненависти, но и сама эта характеристика по отношению к определенному мнения или чувству может быть проблематична с точки зрения демократического процесса. Я не сомневаюсь в том, что некоторые высказывания заведомо способствуют разжиганию ненависти. И я согласен с тем, что некоторые высказывания, такие как прямые призывы к насилию, должны действительно быть объявлены вне закона. Однако, категория «высказываний на почве ненависти» фактически функционирует иначе, нежели запреты на призывы к насилию. Она стала способом перевода политических разногласий в разряд аморального и, тем самым, — за границы разумного обсуждения. Она объявляет определенные чувства противозаконными, тем самым лишая прав тех, кто их разделяет.

Здесь уместно перейти ко второму аргументу, подтверждающему, что запрет высказываний на почве ненависти подрывает демократию. Называя какое-либо суждение «высказыванием на почве ненависти» мы не просто лишаем прав тех, кто его разделяет, но и ограничиваем собственную ответственность за ответ на него. Когда как ранее мы стремились противостоять вредным и ненавистническим высказываниям на политическом уровне, сегодня мы склонны к попыткам вынести их за рамки закона.

В 2007 г. Джэймс Уотсон, соавтор открытия структуры ДНК, заявил, что интеллект африканцев «не такой, как наш» и что люди негроидной расы генетически интеллектуально более слабы. Он был справедливо осужден за свои высказывания. Однако, большинство из тех, кто осудил его,  не потрудились опровергнуть его аргументы эмпирически или политически. Они просто настаивали на том, что представлять, что люди негроидной расы интеллектуально менее развиты, является неприемлемым с моральной точки зрения. Комиссия по равенству и правам человека Великобритании исследовала его комментарии, чтобы рассмотреть вопрос подачи судебного иска. Музей науки в Лондоне, в котором была запланирована лекция Уотсона, отменил его приезд, заявив, что нобелевский лауреат «вышел за рамки разумной дискуссии». Нью-Йоркская лаборатория в Колд Спринг Харбор, директором которой Уотсон являлся, не только объявила о своей непричастности к высказываниям Уотсона, но и в конечном итоге вынудила его уйти с поста.

Я коренным образом не согласен с Уотсоном. Более того, я написал не одну книгу, опровергающую таких идеи, и множество раз выступал в открытой дискуссии с людьми, которые их поддерживают. Тем не менее, я считаю, что Уотсон имел законное право выразить свое мнение, точно так же, как я имел право выразить свое, несмотря на то, что я считаю, что его заявление фактологически неверно, морально сомнительно и политически оскорбительно. Списав заявление Уотсона как находящееся за рамками разумной дискуссии – значит отказаться от ее опровержения действительными аргументами, отказаться от рассмотрения идеи, которая имеен ощутимые последствия, и тем самым нанести ущерб демократии.

Кенан Малик —писатель, преподаватель и радиоведущий. Оригинал этого интервью можно прочесть в его блоге Pandaemonium.

Питер Молнар — старший научный сотрудник Центра по исследованиям в области СМИ и коммуникаций Центральноевропейского университета и редактор издания «The Context and Contextof Hate Speech».

Дальше:

AustraliaCivilityDefamationFreedomHate speechLawMulticulturalismNet neutralityPoliticsPublic MoralityReligion